marmara_calypso (marmara_calypso) wrote,
marmara_calypso
marmara_calypso

Дидо Сотириу. «Мертвые ждут…» Отрывки из романа

Шириндже
Бывшая греческая деревня Кыркындже (Шириндже), Эфес

Летом 1918 года вся наша семья отправилась из Айдына в Смирну, куда нас пригласил крупный военачальник Талаат-бей. Поезд проходил мимо опаленных солнцем полей, казавшихся выжженными рядом с сочной зеленью окаймлявших их оливковых и фиговых деревьев…

В вагоне не было других пассажиров. Мы были одни: мои отец, мать, старшая сестра Рири, единственный мальчик в семье наш брат Стефос и маленькая Ино, которая сидела на коленях у няни, тетушки Эвантии.

Я впервые надела шапочку с пришитыми локонами и не хотела расставаться с ней ни на минуту, даже когда нас, детей, укладывали спать. У меня слипались глаза, но я гордо вскидывала голову. Мне было так приятно, когда мать ласково глядела на меня и восторженно повторяла:
- Какой красивой стала моя девочка! О такой вот, белокурой и черноглазой, я и мечтала!

/…/ Я сидела около отца и матери в убаюкивающей тишине вагона и слушала непонятный разговор, смысл которого мне лишь позднее открыла мать.
- Мы накануне серьезных исторических событий, - говорил отец. – Победа Антанты расстроила все планы наших врагов.
- Ты уверен в этом? – задумчиво отозвалась мать. - Я часто вспоминаю слова твоего друга, англичанина Форбса. Помнишь, что он говорил? «Рано или поздно мы купим дружбу турок, как бы дорого она ни стоила…»
- Это его личное мнение. Англичане и французы ведут честную игру. Греция им помогла и справедливо требует удовлетворения своих интересов. Турция воевала против них, теперь она побеждена и дорого поплатится за это, поверь мне.

/…/ Я слушала, как он старался убедить ее в своей правоте.
- Подожди, послушай сначала, к какому выводу я пришел…
- Я прекрасно знаю, к чему ты пришел. Но я думаю совсем иначе. Я уверена, что и нам на нашей земле придется испытать войну.
- Война! Война! – говорил отец, примирительно улыбаясь. – Да нет, какая там война, Мери. Это слово давно уже вычеркнуто из лексикона человечества. Мирно и только мирно все разрешится. Достаточно уже пролито крови. Я очень оптимистически смотрю на будущее…
- А когда ты не был оптимистом, Василакис? – раздраженно спросила мать. – Я очень удивилась бы, услышав, что ты чем-то обеспокоен.
Но отец не рассердился, повернулся к ней и кинул на нее глубокий нежный взгляд. Потом мягко и ласково сказал:
- У меня тоже есть свои тревоги, Мери, хотя я и не показываю этого. И касаются они не только моих дел и международных событий… Я тревожусь и о тебе… /…/
- … Ты прекрасно знаешь, что может меня сейчас беспокоить. Если и на этот раз нам не удастся уговорить Талаат-бея, твои дела кончатся прахом. Не думай ни о чем, кроме того, что у нас четверо детей, которые ни в чем не повинны и которых мы произвели на свет не для того, чтобы сделать их нищими.

Отец задумался, жадно втягивая дым сигареты, затем сказал:
- Нет, теперь дела должны пойти хорошо. Если немецких капиталистов устранят – а это должно случиться, - то моему двоюродному братцу не удастся одному захватить монополию на оливковое масло.
- О-о! – скептически произнесла мать. – Не будет немцев, так будут англичане и французы, которые начнут всюду совать свой нос, как это было с монополией на табак… /…/
- И все-таки ни англичане, ни французы не станут помогать Аристидису Ваиндироглу, уверяю тебя, потому что он был правой рукой немцев и турок… А мы, черт возьми, оказали кое-какие услуги союзникам, и они не могут забыть об этом.

Мать недоверчиво покачала головой.
- Ты наивен, Василакис. Как по-твоему, чувствами или расчетом руководствуется капитал? Кто экономически сильнее, ты или Аристидис? Конечно, Аристидис. Следовательно, твои англичане и французы будут сотрудничать с ним. А самое большее, что они сделают – это дадут тебе какую-нибудь медаль… за услуги.
- Мери! – воскликнул отец драматически. – Только оставайся со мной, и ты увидишь, что я найду в себе силы преодолеть все трудности.

***

Предполагаемая поездка в Смирну многие месяцы занимала мой ум. Особенно волновала меня мысль о встрече с морем, которого я еще не видела. В Айдыне были только маленькие речки. Я мысленно расширяла их, углубляла, соединяла с необъятной лазурью неба и таким образом пыталась представить себе море. Вид, открывшийся с набережной Смирны, куда мы приехали в экипаже с вокзала, потряс меня. Действительность превзошла все мои ожидания, и тем больший восторг я испытала. /../
Экипаж вдруг резко остановился перед огромной гостиницей. Едва только отец успел назвать швейцару свое имя, как целый отряд горничных и носильщиков уже готов был оказать нам свои услуги. Низенький и толстый хозяин гостиницы, дергаясь, как марионетка, говорил моему отцу, что он оставил для нас самый лучший номер, ибо желание гостей Талаат-бея для него закон.
Нас почти на руках внесли в наши комнаты, и Рири восторженно шепнула:
- Не говорила ли я, что мы будем жить в Смирне, как принцессы из сказки?
/…/ И я уже очень хорошо понимала, что от покровительства этого влиятельного турка зависит очень многое.

***

Талаат-бей познакомился с моим отцом весной 1917 года во время своего приезда в Айдын и с тех пор питал к нему неизменную симпатию. Знакомство с Талаат-беем для того времени было большой удачей.
- Может быть, пригласить его к нам, Мери? Как ты думаешь? Я на днях беседовал с ним о своих делах, и он очень обнадежил меня. Я рассказал ему об усилиях немецких капиталистов разорить всех мелких предпринимателей. Я подчеркнул, что при этом пострадают и турки. Знаешь, что он ответил мне? «Иностранные компании не посмеют лишить мелких кустарей хлеба, заработанного пОтом и кровью». Молодец, Талаат-бей, золотые слова! Затем я сказал, что если даже немцам и не удастся захватить монополию на масло, все равно они будут давить на нас капиталами и техникой, которыми они располагают, и что поэтому мне необходимо добиться солидного кредита и уменьшения налога. «Я подумаю об этом, когда вернусь в Смирну», - ответил он.

Отец рассказывал это с таким удовольствием, словно ел лакомое блюдо. Он помолчал, ожидая, что скажет мать, и потом снова спросил:
- Так как же, Мери? Пригласить его? /…/
- Если тебе кажется, что это может тебе помочь, - пригласи. Это же не первый и не последний турок…
- Не говори так пренебрежительно, Мери, - прервал ее отец. – Для нас этот человек – находка. И, кроме того… - Отец помедлил и продолжал: - Я не хотел тревожить тебя и поэтому долго не говорил… Этот турок рассказал мне, что мои конкуренты готовы использовать любые средства против меня и что они нашептали здешним властям, будто я поддерживаю связь с Грецией и…

Мать заволновалась.
- Ах вот как? Вот до чего дошел Аристидис. Этого можно было ожидать. Он способен и на худшее… Пригласи бея, Василакис, и как можно скорее.

Мать использовала все свое умение, чтобы приготовить дом к балу. А у нее был большой талант украшать дом. Мебель у нас постоянно передвигалась, менялись обои и окраска стен. За несколько часов дом преображался, но всегда оставался при этом уютным и гостеприимным. /…/ Готовясь к приему Талаат-бея, мать украсила стены большого холла гирляндами из плюща и гвоздики, вынула из сундуков самые тяжелые вышитые льняные скатерти, достала серебряную, фарфоровую и хрустальную посуду, повесила накрахмаленные занавеси и постелила свежие покрывала. На кухне жарили индеек и окорока, разрезали головы сыра, сбивали кремы из сливок, жарили чебуреки, пекли слоеные пирожки с сыром, резали колбасу-суджук, раскладывали маринованные овощи, разливали сладкие благоуханные напитки. Бал начался с танцев, которые открыла мать в паре с Талаат-беем. На ней было черное бархатное платье с длинным шлейфом, расшитое серебряными нитями. Ее высокую прическу поддерживали яркие испанские гребни. Какие красивые прически придумывала себе мать! На шее у нее сверкало бриллиантовое колье, подаренное ей отцом, когда она родила ему «наследника». Какая красивая была у нее шея! Будто выточенная. /../ Я видела, как глаза всех мужчин, даже самых скучных и холодных, загорались, оживали при взгляде на нее. Отец, гордясь, что эта экзотическая птичка принадлежит ему, самодовольно поглаживал свои торчащие а la кайзер усы. Мать почти никогда не танцевала с ним, потому что он был маленького роста, и очень огорчала его, заявляя, что в вальсе он подпрыгивает, как удод. Но когда, захмелев немного, отец заказывал кадриль или лансье, первое слово принадлежало ему.
- Шанже де дам! Балансе! Тур! Галоп! Дефиле!..

В самый разгар веселья от прислуги и официантов, которые, стоя под дверью и наблюдая за танцующими, шепотом переговаривались и шутили, я впервые услышала, что завод моего отца закрывается.
Петрос, молодой рабочий с завода отца, которого пригласили в этот вечер прислуживать за столом, говорил с плохо скрытым злорадством:
- Танцуйте, веселитесь, Магисы! Скоро вашему величию настанет конец. Ваше время проходит!
- Что ты говоришь, Петрос? Что плохого тебе сделали мои хозяева? – спросила тетушка Ангелико.
- Мне ничего плохого они не сделали. Здесь я имею кусок хлеба, хоть и небольшой. Я говорю это потому, что слышал на базаре, будто мыловаренный завод Магиса скоро проглотит его богатый двоюродный братец, господин Аристидис Ваиндироглу. Говорят, он привез из Германии какие-то диковинные машины. Они сами варят мыло, сами режут его на куски, сами ставят штамп, сами укладывают в мешки… Кроме того, оливковое масло никто не сможет покупать. Говорят, что все масло будет забирать только Ваиндироглу./…/

***

Когда бы не появлялся в доме турок Али, сторож, я непременно увязывалась с ним на завод. Все мне нравилось на мыловаренном заводе отца – чистота, воздух, напоенный запахом, похожим на запах свежевыстиранного белья, огромные котлы, высотой в два этажа, где, словно каша, бурлила горячая мыльная масса, которую огромными деревянными ложками перемешивали рабочие. Правда, эти котлы вызывали у меня непонятный страх, потому что напоминали слышанные рассказы о котлах в аду и бочках, в которых евреи будто бы бросают детей, чтобы выдавливать из них кровь. Но все мои страхи исчезали, когда я, сняв туфли, скользила по загустевшей мыльной массе, вылитой в длинные деревянные ящики. Рабочие разрезали массу, словно мармелад, на куски и быстро ставили на них штамп на греческом и турецком языках: «Василиос Магис. Айдын. Первый сорт».

Но увлекало меня не только это. Вблизи протекала речушка, на правом и левом берегах которой теснились маленькие кожевенные заводики, текстильные и ковровые фабрички и лачуги рабочих. Стаи босых ребятишек, покрытых болячками и лишаями, с гноящимися глазами, копошились у лачуг, которые их матери мазали и белили, тщетно стараясь придать им приличный вид. Караваны верблюдов лениво проходили, позвякивая колокольчиками: «Глин-глан, глин-глан», - а дети пробегали у верблюдов под животами и распевали:
            
                   У верблюда, верблюда
                   Глаз большущий как блюдо…

Когда на завод приходил и Стефос со своими друзьями, мы все вместе бежали на стоявшую неподалеку маслобойку дяди Аристидиса/…/ Там мы затевали самые шумные игры.
Бритоголовые турецкие ребятишки, родители которых работали за кусок хлеба на фабриках греков, увидев нас, хорошо одетых детей, робели и не присоединялись к игре. Они тихонько стояли в стороне, удивленно и с завистью поглядывали на нас, будто мы были господами, а они рабами. Лишь иногда, если у нас что-нибудь не получалось, ребята предлагали помочь нам, но Стефос и его друзья бросали в них камнями и кричали:
- Пошли вон, убирайтесь, собаки!
Когда же нас не было, все эти дети рабочих – и турок, и греков – играли так же дружно, как мы с детьми турецких беев, которым Стефос не смел сказать: «Убирайтесь!»

***

Первая мировая война не особенно повлияла на ход жизни в Айдыне. Ремесленникам стало, правда, труднее, но тем, кто был побогаче и сумел заручиться покровительством какого-нибудь бея или сотрудничал с ним, удавалось избежать и реквизиций, и военной службы, и гонений.

С особенной же легкостью совершали свои сделки разномастные торговцы. Торговали все: греки в черных шальварах и пестрых гетрах до колен; армяне в фесках, напуганные гонениями, но ловкие в делах; евреи в крахмальных воротничках, состязавшиеся хитростью с левантинцами; бедные, но веселые итальянцы; немцы, жаждавшие «жизненного пространства»; наивные и простодушные турецкие крестьяне, которые сидели посреди базара, неразлучные со своим кальяном, занимавшим их больше, чем хитрости торговли.

Здесь, в Айдыне, не было таких массовых и жестоких преследований греков, как в других местах Малой Азии. Но тем не менее отношения между турками и греками обсуждались в каждом доме.
Наш сосед, Костакис-эфенди, грек, назначенный судьей, утверждал, что достаточно фески на голове и небольшого бакшиша, чтобы расположить к себе любого турка и забрать у него все его добро.
- А если ты угостишь его еще рюмочкой раки, а вместо закуски предложишь немножко дружбы, то получишь и его сердце.
- Это не совсем так, - прервал его дядя Янгос. – Мало разве мы отдаем беям и всяким жандармам, чтобы избежать военной службы или принудительных работ. А что ты скажешь о реквизициях?

Костакис-эфенди настаивал на своем:
- Уж тебе-то, Янгос, нечего жаловаться. Ты хоть и надел военную форму, но и шагу не сделал дальше своей фабрики. Пусть жалуются эти бедняки – учитель Аристотелис, которому ради спасения жизни рясу на себя надеть пришлось, или несчастный труженик Стилианос, потерявший двух сыновей в Конии. Вот это драма.
- Костакис-эфенди, - вмешался в разговор отец, – неправильно ты рассуждаешь. С тех пор как младотурки пришли к власти, немцы и местные турки делают нашу жизнь невыносимой. Если бы разговор шел о старых временах, дело другое. Раньше – да, жили мы прекрасно. Деньги сами текли к нам в руки.
- Я с тобой согласен, Василакис, ответил Костакис-эфенди. – Но Янгос пусть не говорит, что он пострадал от войны. Кто в шестнадцатом году получил заказ от турецкой армии на поставку полотна? Помнишь?

Дядя Янгос, беседуя с полезными людьми, никогда не выходил из себя:
- Мой дорогой Костакис-эфенди, ты же прекрасно понимаешь, что, если бы я не взял в компаньоны Эшреф-бея, я потерял бы все. Но мне кажется, мы напрасно перешли на личности. Дело не в этом. Если здесь турки не особенно притесняют нас, то лишь потому, что мы им нужны. Мы… как бы тебе объяснить это… мы как дрожжи, поднимающие тесто. Наши знания, наш опыт, наши способности нужны им до тех пор, пока она сами не научатся держать вожжи в руках. Возьмем, к примеру, тебя… Если бы у турок были свои знатоки правосудия, думаешь, дали бы они тебе, христианину, возможность заседать у них в суде? А каково приходится нашим крестьянам? Они-то в первую очередь за все и расплачиваются. Почему? Да только потому, мой друг, что туркам самим нужна земля, и у них свои сильные руки, способные ее обработать…

У дяди Янгоса была ковровая фабрика, приносившая большой доход. Он даже вывозил свой товар заграницу. Однако он почти никогда не бывал доволен, а если случалось такое, то он никому не признавался в этом. /…/ Даже тете Эрмионе, своей жене, он никогда не рассказывал о своих доходах, а только об убытках. Полная противоположность тому, как поступал мой отец.

***

Вернувшись из Айдына в Смирну, Талаат-бей продолжал поддерживать переписку с моим отцом и часто присылал нам всякие подарки. Ковры из Ушака и Спарты, вазы из Кютахьи. Он прислал как-то ноты турецкого гимна, но мать не разрешила Рири играть его, потому что в нем воспевались турки. «А мы греки – и греками останемся», - говорила она.
- А почему бы нам не прогнать всех турок и не остаться здесь одним? – спрашивал Стефос.
- Потому что у нас нет достаточно оружия, нет армии. Мы должны пока терпеть, лицемерить, подчиняться, дожидаясь часа освобождения.

Я вмешалась в разговор и спросила, что значит «лицемерить». Мать, хоть и с трудом, объяснила мне значение этого слова.
- Выходит, когда мы приглашаем к себе турок и радуемся их приходу, мы лицемерим? – продолжала расспрашивать я.
- И да, и нет… Среди них есть много хороших людей, они друзья отца и работают вместе с ним.
- Мамочка, а Талаат-бей хороший?
- Он очень влиятельный.
- А все влиятельные хорошие?
- Ну, хватит… не знаю, - смешавшись, сказала мать. – Спроси у отца.

Мать усердно старалась пробудить в нас чувство национальной гордости. Она говорила, что турки – наши исконные враги, рассказывала, как они захватили Константинополь, как наш император окаменел и до сих пор ждет, что снова возвратятся греки и воскресят его. Она перескакивала с одного на другое без всякой хронологической последовательности. То она рассказывала, как резали армян в Адане, то о зверствах янычар в Смирне – о резне в церкви святой Фотини и на улице Фасулас, а потом перескакивала на древние легенды, которые будто бы утверждают, что Айдын издавна был греческим городом. Путала их с легендами о древней Ионии и не уставала повторять «наш Гомер», вела беспорядочный рассказ о восстании 1821 года в Греции.

Мы слушали ее с большим вниманием, потому что говорила она очень выразительно. Но в глубине души ни она, ни мы не верили, что добрые турки, которые приходят с улыбкой и подарками в наш дом, - наши извечные враги. Разговаривать с турками на эти темы было небезопасно, исключение составлял для меня только наш сторож Али. Помню, как однажды, когда я отправилась с ним гулять и он бережно держал в своей грубой, мозолистой руке, вспахавшей не одну стремму земли, мою маленькую руку, я спросила:
- Али, почему ты нас любишь?
- Потому что благодаря вам я имею свой хлеб.
- Но ведь турки ненавидят гяуров?
- Если гяуры не трогают турок, то у турок нет причин их ненавидеть.
- А вот недавно я была с тетушкой Эвантией в одном доме, там оплакивали богатого грека, которого убили зейбеки. Знаешь, что там говорили? «Бедного человека убили ночью, в собственном доме. Ах, они всех нас, христиан, перебьют, чтобы захватить нашу землю».
Али задумался.
- Наверно, плохой он был человек. Кому-то он вред нанес. А может, его богатство хотели забрать другие богачи. Они умеют устраивать такие дела, а потом сваливать все на нас, бедняков.
Я упорно продолжала:
- Али, а говорят, что вы хотите убить всех христиан за то, что они верят в Иисуса Христа. Разве это вам мешает?
- Нам это не мешает. Я и не думаю об этом. Какое мне дело, в какого бога верят люди? У кого бы я ни служил, у турка или грека, я хочу честно зарабатывать свой хлеб, а там… Эти дела, девочка моя, неспроста делаются. Бедному человеку сердце не позволит вдруг ни с того ни с сего схватить нож и убить кого-то. Есть другие люди, которые могут это сделать.
- Кто эти другие? – спросила я удивленно.
- Откуда мне знать? Это богатые и сильные знают, как делаются в мире такие дела. К примеру, те, кто ферманы пишет, те, кто командует войсками, те, у кого водятся большие деньги. А я сам не знаю, как же я тебе объясню?

Да, бедняга Али не мог объяснить мне этого, потому что те, кто писал ферманы, упорно не просвещали таких, как он.

Помню, то же сказал мне когда-то еще один простой турок, Хасан, погонщик верблюдов, словно дерево вросший в родную землю.
- Мы видим только то, моя детка, что освещает нам коротенький фитилек нашего маленького светильника.
Когда я перебираю в памяти прошлое и настоящее, мне кажется, что слова этого старичка с густой седой бородой и карими глазами, полные печали и смирения перед своей судьбой, были произнесены только вчера.
Иногда я спрашиваю себя, почему не стерлись в моей памяти образы Хасана и Али, подобно множеству образов других турок, с которыми мне приходилось встречаться? И я нахожу единственный ответ: оба они олицетворяли чистую и добрую душу истерзанного и отсталого народа, которого намеренно сталкивали с нами коварные и злые силы, превращая его в нашего «извечного врага».



Продолжение следует...
Tags: "Мертвые ждут", Дидо Сотириу, греко-турецкий обмен населением, книги
Subscribe

Posts from This Journal “Дидо Сотириу” Tag

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

  • 4 comments